О существовании села Иза мы впервые узнали в 1903 году, когда мадьярские газеты сообщили сенсационную весть о том, в Мороморыше, вблизи Хуста, в селе Иза, произошел бунт, вызванный “противогосударственными агитаторами”, и что все население этого села вдруг объявило себя православным и перестало посещать униатскую церковь.
Мы в то время жали в Черновцах, в Буковине, где при местном университете был православный богословский факультет. Среди студентов факультета были также и сербы из южной Венгрии, из так называемой Воеводины. Там, в Сремских Карловцах, находилась резиденция сербского патриарха. От этих сербских студентов мы узнали, что жители села Изы послали делегацию к сербскому патриарху, которая упросила его дать им православного священника. Патриарх обещал им прислать одного из своих священников, по фамилии Петрович, которого он вызвал к себе и в присутствии делегатов дал ему двухмесячный срок , для изучения русского языка, после чего он должен был отправиться и Изу. Однако прошло много месяцев, а отец Петрович так и ее появился в Изе.
Мой старший брат Роман в то время был студентом медицинского факультета в Праге. Я его иногда там посещал. В один из моих приездов в Прагу, мы с ним решили поехать в Карловцы и узнать, почему патриарх не исполнил своего обещания и не послал священника в Изу. Согласно венгерским законам, все православные в пределах Венгрии находились под юрисдикцией у сербского патриарха. Только православные румыны в восточной Венгрии получили в 1867 году отдельную, независимую от сербского патриарха, церковную организацию.
Приехав в Карловцы, мы пошли к секретарю патриарха, Д-Р Буичу, с которым мы были знакомы, так как он учился на богословском факультете в Черновцах и часто бывал в нашем доме. Одно время он даже был председателем общества русских студентов „Карпат”. Вуич нам очень обрадовался. Когда он услышал, почему мы приехали, он сказал нам, „Если я сообщу патриарху цель вашего приезда, то он нас не примет. Поэтому я скажу ему только, что вы мои друзья из Черновцов и что вы хотели бы его повидать и получить его благословение”.
Патриарх нас принял очень любезно. Но когда он услышал слово Иза, он как будто остолбенел. Помолчав некоторое время, oн вдруг сказал:
„Иза? Вы хотите узнать про Изу? Почему я туда не послал священника? Так я вам скажу всю правду”.
И патриарх рассказал нам то, что нам отчасти уже было известно. Он сказал нам, что он обещал изским делегатам послать священника Петровича, который должен был поехать в Изу через два месяца. Но потом его вызвал в Будапешт глава венгерского правительства граф Тиса, который объявил ему коротко и ясно:
„Его Величество узнало, что вы собираетесь послать православного священника в Изу. Его Величество не желает, чтобы вы туда послали своего священника. И поэтому я не мог послать отца Петровича в Изу”. Патриарх был чрезвычайно взволнован. Было видно, что ему это дело очень неприятно.
Мы вернулись к отцу Вуичу, который рассказал нам подробно, как произошла встреча изских делегатов с патриархом. Он присутствовал на их приеме. Услышав в чем состояла просьба делегатов, патриарх сперва хотел отделаться от них, указывая между прочим на то, что священника им нужно будет содержать на свои средства и что одного священника мало, так как нужен еще и дьяк. На это делегаты ответили: „Наше село большое, и священника мы будем содержать как полагается, а дьяков в нашем селе можно найти сколько угодно”. Патриарх в этом усомнился и сказал, что дьяк должен знать все богослужения и должен для этого иметь соответствующую подготовку. На это один из делегатов — их было семь — возвразил: „Каждый из нас присутствующих знает все богослужение наизусть”. После этого патриарх начал задавать им вопросы, на которые они безошибочно отвечали. Их познания его удивили и произвели на него глубокое впечатление. Но все же он не мог решиться исполнить их просьбу. Наконец он им заявил:
„Я вам священника дать не vnosy, потому что этому воспротивится правительство”. На это один из делегатов выступил вперед и сказал:
„Ты называешь себя патриархом, и ты боишься правительства? Так ты нам дашь ответ за твой отказ на Страшном Суде”!
Это так поразило патриарха, что он сказал им: „Я вижу, что у вас вера глубокая. Я вам дам священника”. И он тут же вызвал отца Петровича.
Итак Иза осталась без священника по приказу его императорского и королевского величества Франца-Иосифа.
Некоторое время спустя — это было летом — мы с моим другом Иваном Оробцом решили исполнить давнишнюю нашу мечту и побывать на Чорногоре, самой высокой горе в восточной Карпатской Руси. Мы поехали сперва в Косов, к тамошнему униатскому священнику Гелитовичу, захватили двух его сыновей, студентов университета, и с ними вместе отправились в Жабье, а оттуда сперва на Чорногору, а затем в долину реки Тисы, в Рахово, а оттуда в Ясенье к тамошнему униатскому декану (благочинному) Бачинскому, с сыном которого, студентом униатской духовной семинарии, я был знаком.
У отца Бачинского была большая семья. Мы провели у него в гостях несколько дней. Нам было очень весело с его детьми, нашими ровесниками. Однажды, когда мы все, молодежь, развлекались в гостиной, приоткрылась дверь и показалась голова отца Бачннского. Он позвал меня в соседнюю комнату и, закрывши дверь, начал говорить о гонениях на православных в Изе.
„Вы знаете, сказал он, что там происходит, как там люди страдают и борются за старую веру. Им надо помочь. Я сам ничего сделать не могу, и никто из священников ничего не сделает, ибо мы все боимся. И я боюсь. Вы видите, у меня большая семья. И если бы я начал помогать изянам, то мы все оказались бы на улице. Я даже со своими детьми в присутствии посторонних говорю только по-мадьярски. Но вы, внук Добрянского, должны что-то то сделать для них, вы должны помочь им”.
Когда я его спросил, что я мог бы сделать для них, отец Бачинский ответил, что он мне даст человека, через которого можно будет помочь изянам. Он сказал мне, что среди его прихожан есть молодой человек, отбывший уже воинскую повинность, глубоко верующий, порядочный, который желает служить Церкви и поэтому не женится, несмотря на то, что ему уже тридцать лет. “Вот его следовало бы послать в Россию в какой-нибудь монастырь и там его подучить, затем дать ему возможность побывать в святых местах, в особенности в Киеве и Иерусалиме. Вот он-то , самый подходящий человек для того, чтобы помочь изянам и всем тем, которые борются за старую веру”.
По плану отца Бачинского указанный должен был затем вернуться на родину как иеромонах и отправиться в Изу. „Я вас есть родственники в России, которые смогут устроить это дело”. Затем о. Бачинский еще прибавил: „Я вас с ним познакомлю, но ваша встреча с ним должна состояться не в моем присутствии.
Его зовут Александр Кабалюк”. Отец Бачинский показал мне в окно дерево в саду. „Вот видите эту грушу, идите туда. Он к вам прейдет”.
Я пошел в сад и расположился под грушей. Через некоторое время подошел ко мне молодой гуцул, стройный, красивый блондин с голубыми глазами. Отец Бачинский действительно не ошибся. Это был замечательный человек. Глубоковерующий, русский и готовый на подвиг. Его мечтою было побывать в святых местах, поучиться и вернуться на родину для того, чтобы помочь борцам за старую веру.
Я устроил его поездку в Россию через посредство моего дяди, Антона Семеновича Будиловича, ректора Юрьевского университета, который был женат на моей тете Елене, сестре моей матери. Кабалюк пробыл около двух лет в холмской епархии в Ябручинском монастыре, где тогда был игуменом архимандрит Сергий, впоследствии епископ холмский. Там Кабалюк принял монашество и был рукоположен в иереи. Затем он побывал в Киеве и Иерусалиме. На обратном пути он заехал в Константинополь, где был принят вселенским патриархом, который выдал ему грамоту на греческом языке, благословляя его на служение на родине, где бы ни понадобилось. Это было сделано потому, что карловский сербский патриарх фактически отказался от своих юрисдикционных прав в Карпатской Руси.
Отец Алексий, в мире Александр Кабалюк, приехав в свое родное Ясенье, устроил в своем доме домовую церковь. Он привез с собою складной иконостас и всю необходимую церковную утварь. К нему сразу же явились мадьярские жандармы, которым он показал грамоту патриарха. Жалдармы послали эту грамоту в Будапешт, откуда пришло распоряжение не трогать отца Алексея в Ясенье и разрешить ему служить в своей домовой церкви, но с тем, что ему запрещается покидать пределы родного села. Он много раз тщетно пытался съездить в Изу. Но как только он появлялся на вокзале, жандармы отправляли его обратно к себе домой. Не удавалось ему также уехать из Ясенья на лошадях. Наконец о. Алексей перехитрил жандармов. Он надел длинный еврейский кафтан, скрыл свои волосы под шапкой, и держа в руках связки деревянных ложек, пошел под видом еврейского торговца ложками пешком в Изу. Идти ему пришлось сто километров. Когда распространилась весть, что появился православный священник, в Изе собрались тысячи народа со всей округи. К тому времени уже в течение нескольких лет взбунтовавшиеся против Рима православные крестьяне перестали пользоваться услугами униатских священников. Они сами крестили, сами венчали и сами хоронили мертвых. Отцу Алексию пришлось, венчать невенчанных, освящать могилы покойников, исповедывать и причащать сотни людей. Его, конечно, арестовали и повели в Хуст к уездному начальнику, который по-видимому не был римо-католиком, но, по всей вероятности, протестант-кальвинист. Он сказал о. Алексию: „Я вам даю три дня. Крестите, венчайте, исповедуйте сколько можете. В течение трех дней я буду переписываться с Будапештом, а затем я буду должен арестовать вас”. Так он и сделал. Через три дня отца Алексия арестовали и под конвоем отправили обратно в Ясенье.
В то время ни мне, ни брату уже не было разрешено появляться в венгерской половине габсубургской империи. Нас выслали из Венгрии навсегда. Нам разрешалось жить только в австрийской половине. Случилось это следующим образом. Как мне помнится, это было или в 1905 или в 1906 году. Мой брат Роман должен был получить диплом доктора медицины в Праге, и поэтому я поехал к нему туда из Черновцов. Из Праги мы вместе собрались ехать обратно в Черновцы. Было это незадолго до Пасхи, и мы решили поехать через Венгрию и заехать в Изу, в которой мы никогда не были, чтобы убедиться на месте, что там происходит. Приехав поездом в Хуст, откуда было всего пять километров до Изы, мы начали справляться, как туда добраться. Зашли мы к тамошнему униатскому священнику, с которым мы не были знакомы и о котором мы не знали, что он мадьярон и донесет на нас жандармам. Нас арестовали в его доме и отправили в губернский город Сигот к начальнику погрничной полиции. Фамилии его я уже не помню. Он заговорил с нами по-мадьярски, но мы оба заявили, что мы по-мадьярски не понимаем. Мой брат действительно не знал мадьярского языка. Затем допрос происходил на немецком языке. Мы сознались в преступлении и чистосердечно рассказали, что мы хотели пойти в Изу, ибо мы хотели воочию убедиться в том, что там происходит. Когда мы попали к полицейскому полковнику, было уже около четырех часов. Допрос продолжался приблизительно час, и полковнику пора было уходить домой. Полагаясь на то, что мы оба не понимаем по-мадьярски, он вызвал по телефону свою жену и рассказал ей про нас. В конце разговора он ей сказал: „Эти люди ничего плохого не сделали. Ведь и наши предки боролись за то, за что они теперь борются. Ты поймешь, что моя совесть не позволяет мне посадить их под арест. Что решит Будапешт, я не знаю, но я не могу заставить их ночевать в тюрьме вместе со всякими преступниками и бродягами. Пускай они переночуют у меня в канцелярии. Я знаю, что они никуда не убегут, если они дадут слово. Я пошлю к тебе вестового, а ты дай ему подушки, одеяла, простыни, и я их здесь устрою”.
Так он и сделал. Он взял с нас слово, что мы не убежим, и оставил нас ночевать у себя в канцелярии без какого бы то ни было надзора.
На следующий день пришел приказ из Будапешта передать нас в ведение местного суда. Нас отправили в суд, а судья посадил нас в тюрьму, в которой мы просидели три дня. Затем нас передали местной городской полиции, в которой мы провели одну ночь в каком то большом помещении вместе с несколькими десятками арестантов. Ночь мы просидели на скамейке. Помещение было очень грязное, и к нам то и дело приводили в течение всей ночи новых „преступников”, особенно волохов-румын, которых мадьярские полицейские немилосердно били.
На следующий день нас отправили в Будапешт и посадили в „толонц хаз”.* Это была тюрьма — сборный пункт для бродяг и проституток из всей Венгрии. Там нас продержали две недели. Извлек нас оттуда д-р Милан Годжа, словак, который в то время был членом венгерского парламента. (После первой мировой войны д-р Ходжа был членом всех министерских кабинетов в Чехословакии и ее последний министр-президент). Нам объявили, что нас на вечные времена выселяют из пределов венгерского королевства. В сопровождении полицейского агента нас доставили до австрийской границы. Вследствие этого, у меня уже не было возможности съездить в Изу и вообще в Карпатскую Русь в то время, когда там подвивался отец Алексий. Но связь между вами оставалась. К нам в Черновцы приезжали многие крестьяне из разных сел Моромороша.
Я издавал в Черновцах еженедельную газету „Русская Правда” и ежемесячник „Вера и Церковь”. Хотя между Австрией и Венгрией не было таможенной границы, читатели в Карпатской Руси очень скоро перестали получать как „Русскую Правду”, так и „Веру и Церковь” и даже письма. Все конфисковала мадьярская почта. Некоторое время удавалось посылать газету и книги в деревянных ящиках с наклейкой адреса еврейской фирмы, торговавшей железом, но и это скоро прекратилось. Затем из многих сел начали приезжать крестьяне за газетой и книгами. Но не долго им пришлось пользоваться для этой цели железной дорогой. Жандармы узнавали их по костюмам и на пограничной с Австрией станции выволакивали их из поездов. Но и это не прекращало сообщения. Крестьяне приходили в Черновцы пешком или приезжали верхом на лошадях, невзирая на то, что, например, расстояние между Изой и Черновцами было около трехсот километров. Я помню, что как-то в один и тот же день из разных сел Моромороша пришло ко мне семнадцать человек.
Согласно доносам полиции и щирых хруней, все это делали „российские рубли”. Но за все эти годы я не только не дал ни одному карпатороссу ни одного рубля, но даже ни одной австрийской краны. Только один единственный раз я попытался дать одному приехавшему ко мне с лошадью крестьянину десять крон, но неудачно. Это был горец, гуцул, из Моромороша, который пришел за книгами. Он был бедно одет и по всему было видно, что он человек бедный. Через лошадь были переброшены сумки, которые он наполнил книгами. Когда я из жалости предложил ему десять крон, он отказался взять их, сказав: „Я их не возьму, а то вы можете подумать, что я делаю это за деньги”.
Но это не помешало австрийским и мадьярским властям в 1913 году арестовать более двухсот русских крестьян и обвинить их в „подстрекательстве” против Венгрии в интересах России, при чем, конечно, обвиняли их в том, что они получали рубли из России. Мадьярская полиция даже нашла двух еврейских корчмарей, которые засвидетельствовали, что они у одного из арестованных видели русскую тысячерублевку. При этом они упустили из виду, что билет в тысячу рублей не существовал. Самая большая бумажка была пятисотрублевая. Но так как в Австро-Венгрии имелись „банкноты” в тысячу крон, то, конечно, предполагали, что и в России имеются тысячерублевки. Насколько все это была наглая ложь видно из того, что если бы даже кто-нибудь захотел подкупить карпаторусских крестьян, то не давал бы им тысячерублевки, с которыми они в своих горах ничего не могли бы сделать.
Жестокие гонения на русских крестьян за их „руссофильство” и антипатию к Риму продолжались вплоть до первой мировой войны. Закончились они пресловутым сиготским („Мармарош-Сигетским”) процессом, в котором судили девяносто четырех крестьян за „подстрекательство” против Венгерского Королевства. Среди обвиняемых не было ни одного интеллигента, ибо вся карпаторусская интеллигенция — (она была немногочисленна) — была так терроризована, что держалась в стороне от злополучных крамольных крестьян. Меня с братом привлекли по тому делу и обвинили в государственной измене, но отдельно, в городе Черновцах, в австрийской половине габсбургской империи.
СИГОТСКИИ ПРОЦЕСС
Крамольников судили в Сиготе, губернском городе Моромороша. Официальное мадьярское название этого города было Мармарош Сигет и поэтому не только в мадьярской печати, но в во всех других газетах, даже и в России, процесс этот называли „мармарош-сигетским”. Арестованных по этому делу было более двухсот человек. Они томились в предварительном заключении несколько месяцев, но в конечном итоге обвинительный акт содержал в себе только девяносто четыре имени. Все обвиняемые были крестьяне и почта все происходили из Моромороша. Процесс этот вызвал всеобщий интерес, между прочим и потому, что за несколько лет до этого был подобный монстр-процесс в Хорватии, в городе Загребе, где судили 54-х сербов за государственную измену. Защищать обвиняемых русских крестьян приехали сербские адвокаты из южной Венгрии, среди них и д-р Хаджич, известный адвокат из Нового Сада, и словаки: д-р Людовит Мичатек и Юрко Яношко.
Чрезвычайно интересным эпизодом было появление в Сиготе, в качестве свидетеля, члена русской Государственной Думы, графа Владимира Алексеевича Бобринского. Он уже давно, как один из главных деятелей в Галищко-Русском Обществе в Петрограде интересовался не только галицкими, но и угрорусскими делами. Узнав из газет о несуразных обвинениях, предъявленных прокурором в этом процессе, — при чем были ссылки и на него самого — граф Бобринский решил выступить на этом процессе в качестве свидетеля. Но когда он обратился за визой в австрийское посольство, ему объявили, что его в Австрии арестуют. Тогда он обратился прямо в Будапешт. Оттуда ему сообщили, что он может приехать через Румынию прямо в Венгрию, где его не арестуют и разрешат ему выехать обратно таким же путем заграницу. Невзирая на предупреждения как русских властей, так и друзей, граф Бобринский все-таки рискнул и поехал через Румынию в Сигот. Его появление на суде произвело сенсацию и сильно приободрило обвиняемых. Когда он кончил свои показания, он повернулся в сторону обвиняемых и глубоко поклонился им. Затем он беспрепятственно уехал в Россию через Румынию, несмотря на то, что из Вены требовали его ареста. Мадьяры использовали этот случай для того, чтобы показань свою „независимость” от австрийского правительства и графа Бобринского не арестовали.
Из девяносто четырех подсудимых была приговорена только одна треть, не то 32, не то 34 человека. Приговорили их к тюремному заключению на разные сроки: от шести месяцев до двух лет. Только отец Алексей Кабалюк получил четыре с половиной года заключения.
Осенью 1913 года, когда начались аресты в Моромороше, я заболел воспалением легких в Черновцах. Знакомый помощник прокурора, румын, узнав о моей болезни, предупредил меня, что меня собираются арестовать и посоветовал мне поскорее уехать заграницу, дабы не попасть тяжело больным в тюрьму. Я последовал его совету и уехал через Румынию в Россию, на Кавказ. В то время о. Алексий Кабалюк находился в Америке, объезжая карпаторусские приходы. Мне сообщили из дому через некоторое время о получени сведений из Сигота, что судебный следователь запугивает арестованных изян, говоря им: „Вот видите, те, которые затеяли все это дело, удрали за границу: Геровский — в Россию, а Кабалюк — в Америку, а вас мы тут повесим”. Подсудимые сильно пали духом. Поэтому я написал о. Алексию в Америку, что нам необходимо вернуться и сесть в тюрьму. Отец Алексий вернулся на родину через Германию и Австрию и сумел пробраться до Сигота без того, чтобы мадьярская полиция об этом узнала.
Он явился к судебному следователю и сказал ему: „Я прочел в газетах, что вы меня ищете”. На вопрос следователя, кто он такой, отец Алексий ответил: „Я Кабалюк”.
Я вернулся в Черновцы, но меня долго не трогали. Арестовали меня только в декабре месяце, накануне Рождества Христова вместе с младшим братом Георгием. Меня обвинили в государственной измене по параграфу уголовного кодекса, по которому единственной мерой наказания была виселица. Через полгода мне удалось бежать вместе с братом в Россию. В день нашего побега в местной ежедневной немецкой газете „Черновицер Аллгемайне Цайтунг” появилась передовая статья за подписью редактора, моего коллеги, адвоката Филиппа-Фейбиша Менчеля о том, что со мной церемониться нечего, что меня уже давно следовало повесить без суда так, как в Америке вешают без суда конокрадов.
Когда началась война, мадьярские власти никого из „руссофилов” не тронули или, вернее, не посадили в тюрьму и не судили как государственных изменников. Приговоренных к разным срокам в Сиготском процессе отпустили на волю, когда их сроки кончились. Только о. А. Кабалюку, который был приговорен к четырем с половиной годам тюрьмы, пришлось просидеть в заключении в течение всей войны. Многих крестьян, „взбунтовавшихся”в свое время против Рима и поэтому заподозренных в нелояльности к Габсбургам, сослали в чисто мадьярские села и разместили их в крестьянских хатах, в которых не было взрослых мужчин, так как они были мобилизованы и отправлены на фронт. Наши крестьяне исполняли там все работы, которые в обычное время делали отцы семейств или взрослые сыновья. Отношение к нам мадьярских селян было доброжелательным. Они смотрели на сосланных, как на членов своих семейств. Причина хорошего обращения состояла в том, что в восточной части венгерской равнины, прилегающей к Карпатской Руси, все мадьярское население протестантское. Это были кальвинисты, которые хорошо помнили, что когда-то во время контрреформации они, совместно с православными карпатороссами, в течение многих десятилетий боролись с оружием в руках за свободу веры против габсбургских папских войск. Как мне потом рассказывали возвратившиеся после войны из ссылки православные русские, мадьярские крестьяне, у которых они работали, говорили им:
„Нам известно, за что вас сослали. Вы хорошие люди. Мы знаем и помним, что ваши предки и наши предки вместе воевали против римского папы”.
Другая причина гуманного отношения мадьяр к заподозренным ссыльным русским людям состояла в том, что в те времена в Карпатской Руси совершенно не было украинских самостийников, которые делали бы ложные доносы на своих единоплеменников, не желающих отречься от своего русского имени и от
своей русской православной веры. Вот почему в Венгрии не было Талергофа*).
В связи с этим интересно отметить следующий случай, происшедший в первые месяцы войны в Ясенье, в восточной части Карпатской Руси. В августе и сентябре, когда русские войска быстро наступали, некоторым австрийским полкам пришлось отойти за Карпаты. Один из этих полков очутился в Ясенье. По всей вероятности, это был галицкий полк. По рассказам местных жителей, среди офицеров полка были галицкие самостийники, которые арестовали некоторых гуцулов и шесть человек из них повесили. После этого в Ясенье явились представители венгерского командования, которые запротестовали против того, чтобы австрийцы вешала мадьярских граждан. Этим была прекращена „патриотическая” австрийско-украинская деятельность самостийников в Ясенье.
После того, как Карпатская Русь была оккупирована чехами, чешский губернатор в Ужгороде Эренфелд приказал расклеить по всей Карпатской Руси афиши, которыми сообщалось населению, что в такой-то день состоится в Ясенье большая манифестация в память шести русских гуцулов, повешенных там мадьярами. В афишах было сказано, что из Франции приедут представители французского парламента, которые примут участие в манифестации и произнесут речи. Я пошел к Эренфелду и рассказал ему, что в действительности произошло в Ясенье и, в частности, что полк был австрийский, что палачами были украинские самостийники и что мадьярские власти прекратили дальнейшие убийства. Так как Эренфелд, по-видимому, не собирался отозвать свою „патриотическую” манифестацию, я заявил ему, что и я прийду туда и приведу с собою несколько десятков крестьян из Изы и окрестных сел, судившихся в свое время в Сиготе, и что я там выступлю с речью не только на русском языке, но и на французском, так что я французкие гости поймут в чем дело. Я предупредил пана Эренфелда, что если он попытается не дать мне говорить, то я устрою такой бунт, что о нем будут писать все газеты и французские гости все-таки узнают в чем дело.
„Мы все”, — сказал я, — „страдали от мадьярского режима, и я сам сидел по мадьярским тюрьмам, но вовремя войны мадьяры наших людей не расстреливали и не вешали, как это делали самостийники в Галицкой Руси, благодаря которым там потеряли жизнь десятки тысяч ни в чем неповинных русских людей. Теперь самостийники хотят свалить свои преступления на других. Этого мы в Карпатской Руси не допустим”.
Говорил я с паном Эренфелдом по-немецки, так как он был до войны австрийским бепирксгауптманом, т.е. уездным начальником, и поэтому хорошо говорил по-немецки. Скавал я ему все это повышенным тоном и уходя, я захопнул за собой дверь.
Успех моей интервенции был полный. На следующий день было объявлено в газетах, что торжество в Ясенье „откладывается”. Оно никогда не состоялось.
*) Талергоф был одним из концентрационных лагерей для русских галичан в немецкой Австрии, недалеко от города Граца. Туда австрийские власти сослали много тысяч русских галичан — мужчин и женщин, из которых там умерло около 2000 человек. Среди ссыльных было более 250 русских униатских священников — галичан. В самой галицкой Руси во время первой мировой воины австрийские власти и их прислужники расстреляли или повесили без всякого суда и следствия несколько десятков тысяч человек. Глава польской социал-демократической партии, Дашинский заявил в австрийском парламенте, что число их доходило до 60.000 человек!
Ссылались они по доносам галицких самостийников, которые получали за каждый донос от 50 до 100 крон. Президиум клуба украинских членов австрийского парламента в Вене решал о том, кому следует оставаться в этом концентрационном лагере, а кого — отпустить. Среди жертв талергофского концентрационного лагеря были также мои родственники в знакомые, из которых некоторые выжили и впоследствии рассказывали о тех ужасах, которые там творились.